Христо Тахчиди член-корр. РАН, д.м.н., профессор, директор Научно-исследовательского центра офтальмологии ФГБОУ ВО РНИМУ им. Н. И. Пирогова, председатель Московского общества греков
Я собрал коллектив и сказал: «Я помогу, но только если вы этого захотите»
— Академик Святослав Федоров погиб 2 июня 2000 года, и через некоторое время вы приняли на себя его обязанности. Как вам запомнился этот момент?
— Мне запомнилось, как я его провожал. Он улетел из Тамбова, где мы собрались на десятилетний юбилей Тамбовского филиала — это последний, самый молодой наш филиал. Мы с ним попрощались, и до Москвы он уже не долетел…
Генеральным директором меня назначили по сути через год. В течение года не было руководителя, головная организация лежала в руинах, оказалась практически банкротом. Министр здравоохранения Юрий Леонидович Шевченко, вызвав меня, открытым текстом сказал: «Я не верю, что предприятие можно вывести из этого состояния».
— Но вы-то не поверили ему?
— Я просто принял этот пост и два года жил в больничной палате — больше было негде, семья осталась в Екатеринбурге. С утра до ночи разгребал все документы — медицинские, бухгалтерские, судебные. Это была ужасающая картина полного раздрая и воровства: сумасшедшие иски до пятидесяти миллионов долларов, уголовные дела. Но при жизни шефа это была сверхэффективная система, в том числе экономически, и я понимал, что к этому можно вернуться. И через 10 месяцев мы выбрались из долгов, стали думать о том, как развиваться дальше.
Я опять стал набирать молодежь, в том числе молодых управленцев. В этот период мне самому пришлось стать и экономистом, и юристом, приобрести богатый опыт общения с судами и кредиторами. Это оказалось жизненно необходимым: приобрести такой багаж, чтобы не только общаться со специалистами по экономике, праву, но и иметь возможность координировать их работу.
— А не проще, не оптимальнее было перевезти в Москву команду Екатеринбургского филиала?
— Нет, они нужны были там. Я не привез из Екатеринбурга ни одного человека. Для меня было принципиально важным намерение, настрой людей, работавших в московской организации, выбираться из этой ситуации. Только с такими людьми можно было развиваться и двигаться дальше.
Я собрал коллектив и сказал: «Я пришел вам помочь, но могу это сделать только при одном условии: если вы этого захотите. Если вы не захотите, это бесполезно. Тогда я уезжаю обратно через год и занимаюсь своей любимой клиникой, потому что в нее вложена моя жизнь». После этого я дал задание отделу кадров пригласить ко мне по очереди всех врачей до сорока пяти лет. Посмотрел всех, с каждым поговорил и выбрал из них тех людей, которыми заменил всю прежнюю управленческую вертикаль.
А немедицинских специалистов взял буквально с улицы — по результатам тестирования и, как я уже сказал, исключительно молодежь. Мы с ними встречались каждый вечер — говорили, решали вопросы. И эта система стала работать: через год мы начали подниматься, через пять лет можно было говорить о стабильном развитии и успехах, а через десять лет мы стали ведущими в Европе.
Ведущее положение в Европе — это членство в президиумах всех авторитетных сообществ офтальмологов, это лечение в год до пяти тысяч иностранцев — немцев, итальянцев, балканцев, граждан стран Персидского залива, большинство из которых имеет достаточно денег, чтобы поехать в любую европейскую клинику — и они выбирали Москву. В медицине у нас с такой конкурентоспособностью практически больше ничего не было.
— Как вы пережили то, что случилось потом,— события вокруг вашего увольнения, общественный резонанс, связанный с ним?
— С печалью, но это не личностная вещь — жалко дело. Когда ты отдаешь проекту 25 лет, тебе не может быть безразлична его дальнейшая судьба. Мы могли бы по ряду направлений быть ведущими в мире на сегодняшний день, но увы… А личностно — все равно когда-то приходит время, и надо менять местоположение.
Офтальмология — это математика
— Почему вы выбрали офтальмологию как основную специальность?
— Потому что это математика. Я математик по складу ума, и мне было необходимо что-то близкое. Самая модная специальность в медицине — это хирургия, самая «умная» — терапия, а офтальмологию можно, наверное, назвать самой точной. Во всяком случае я искал что-то, что объединило бы хирургическую и терапевтическую практику.
Сначала пошел в кружок лор-патологий, но как-то это во мне не отозвалось. А вот по офтальмологии я уже через несколько месяцев был старостой кружка, а на шестом курсе имел несколько публикаций и два патента. В интернатуре провел по специальности практически все виды операций, через полгода после ее окончания прошел конкурс и стал ассистентом кафедры глазных болезней, вскоре защитил диссертацию. А в возрасте тридцати трех лет — в 1986 году — академик Святослав Федоров пригласил меня в межотраслевой научно-технический комплекс «Микрохирургия глаза». С того момента мы работали вместе, до дня его гибели.
— Вы пятнадцать лет руководили Екатеринбургским филиалом…
— Я его строил с котлована. Там был самый молодой состав специалистов — это был мой эксперимент. Другие филиалы набирали в основном опытных врачей — с ними легче начинать, они много знают. Но с ними очень сложно в плане совместимости: все они пришли из разных коллективов, это представители разных школ, разных традиций, у них порой довольно сложные отношения между собой.
А я взял даже не просто молодежь, а способных студентов: с шестого курса шесть человек, с пятого — десять и с четвертого — десять. И параллельно, оставаясь заместителем декана лечфака, строил филиал и учил этих ребят. Сейчас эта молодая команда — уже зрелая, и это цвет Екатеринбургского филиала.
— Но вам, насколько я понимаю, еще в то время удалось стать лучшим филиалом в стране. Со студентами в качестве сотрудников? Звучит как нечто невероятное…
— Нет, все-таки не только лишь со студентами. У меня было четверо моих бывших ординаторов. У них тоже не было большого опыта, но они уже были врачами — и хорошими врачами. Так что мы впятером тянули лямку за всех, пока студенты не подросли. Конечно, это сложно — в 33 года быть самым старшим; мне приходилось работать как клиницисту и в операционной с утра до ночи. Но зато через несколько лет мы получили классный здоровый коллектив — оптимистичный, энергичный, настроенный на конструктивную деятельность, а не на взаимные разборки. И это сыграло решающую роль в том, что наши результаты оказались эффективными.
Когда мы приехали в Беслан, местные врачи валились с ног
— Вы оказывали медицинскую помощь пострадавшим в Беслане. Вы были на тот момент генеральным директором, могли послать любого из своих врачей. Как получилось, что полетели сами?
— Когда случилась эта трагедия, мне позвонили из Минздрава. Звонили в институт нейрохирургии академику Коновалову, звонили в институт гематологии академику Воробьеву, звонили в институт Вишневского академику Федорову. Отовсюду попросили дать специалистов, но мы, не сговариваясь, на совещании у министра здравоохранения Михаила Юрьевича Зурабова решили, что полетим сами. Прилетели на вторые сутки, когда множество людей, в основном детей, были в тяжелом состоянии в больницах.
— Глазных ранений много было?
— Много. Вообще было много поражений лица. Мы тогда ездили по больницам Владикавказа и Беслана до трех часов ночи — пострадавшие лежали и там, и там. Определились, кого нужно срочно везти в Москву, а кого можно лечить на месте. На другой день опять до поздней ночи работали. Должен сказать, что местные доктора тогда сработали просто великолепно.
Когда мы приехали, они уже валились с ног, но я для себя отметил, что вся помощь, оказанная ими, была надлежащего уровня и качества. При этом мы видели, что наше присутствие нужно не только с профессиональной точки зрения,— оно придает этим врачам силы, они понимают, что их беда — это беда
А из пациентов я больше всего запомнил девочку Таню. Ей было лет тринадцать, у нее погибли мать, отец и младший брат — она осталась с бабушкой. Я заходил к ней и слышал одно и то же: не пьет, не ест, не встает, не говорит. Ей сказали: «Таня, профессор прилетел специально из Москвы, чтобы тебя полечить».
Я ее осматривал и разговаривал с ней, используя всякие врачебные уловки. Она ни на что не реагировала, не отвечала. А на следующее утро прихожу — и мне навстречу по отделению бежит врач: «Посмотрите, вон Таня — ходит по двору с бабушкой!» Все-таки совместными усилиями нам удалось ей помочь выйти из этого ступора.
Через год я опять прилетел, посмотрел всех этих пациентов. С докторами местными мы до сих пор дружим. Тогда, после Беслана, удалось им отправить огромный гуманитарный груз: расходные материалы, аппаратуру. Потом мы их приглашали на конференции, длительное время консультировали по долечиванию пострадавших. Так постепенно сложились прочные, хорошие человеческие отношения.
Моя семья успела на пароход, который приплыл к Турции по указанию Николая II
— Вы родились в Голодностепском районе, принадлежавшем тогда Казахской ССР. Как греческая семья оказалась в этих краях?
— Мои предки — выходцы из Северной Турции, которая была составной частью Византийской империи,— это было так называемое Трапезундское царство. Впоследствии там осталось жить много христиан, но на рубеже ХIX–XX веков в Турции, как известно, был геноцид христианского населения.
Мои деды эмигрировали оттуда — просто взяли детей и успели взойти на один из русских пароходов, которые приплыли тогда к турецкому берегу по указанию царя Николая II. Таким образом они спаслись и жили в Батуми. В сталинский период их потомков выслали оттуда по национальному признаку: посадили в эшелон и увезли в Среднюю Азию — в тот самый Голодностепский (позже Пахта-Аральский) район. Это были солончаки, и переселенцам приходилось трудно: нужно было сначала откачивать соленые грунтовые воды, чтобы верхний слой почвы стал плодородным и можно было осваивать землю.
Я родился в поселке под названием Ильич, знаменитом тем, что там была испытательная станция по механизированному сбору хлопчатника. Практически все население было ссыльным, и это был полный интернационал: греки, немцы, корейцы, финны, иранцы, украинцы, молдаване. Компактно проживали и греческие семьи. Местных жителей там практически не было, но много было русских.
— Язык домашнего общения русский был?
— Бабушки и дедушки разговаривали по-понтийски — это такое греческое наречие, которое содержит в своей лексике много древнегреческих слов. Родители говорили одинаково хорошо на двух языках. А наше поколение склонялось уже в сторону русского языка, потому что на нем мы получили образование.
— Как вы решили для себя, что будете врачом?
— В школе я очень любил точные науки: занимался физикой, математикой, был призером олимпиад. Планировал в будущем заниматься техникой, причем авиационной. Но когда я был в восьмом классе, тяжело заболел отец, и буквально через полтора месяца мы его потеряли. Этот момент сыграл радикальную роль в моей жизни.
Мой отец был исключительным человеком, прошедшим через раннюю смерть родителей, беспризорность, получившим профессию. По тому, как он знал жизнь, его можно было бы назвать профессором или даже академиком — он во многих жизненных ситуациях мог дать хороший совет.
Надо сказать, что когда-то младший брат мамы хотел стать врачом, но финансовое состояние его семьи не позволяло этого, и тогда мой отец взял расходы по обучению на себя — дядя стал медиком. Узнав о болезни моего папы, он прилетел и все полтора месяца ухаживал за ним. Тогда я как-то глубоко понял профессию врача — ее благородство, ее суть — и решил двинуться в медицину.
— Но в небольшом степном поселке, как я понимаю, это было достаточно сложно?
— Да, наше материальное положение было слабым, мама была уже пенсионеркой — я родился, когда ей было сорок. В Средней Азии тогда было сложно поступить по знаниям. Единственный возможный путь лежал в Россию. Выбран был Свердловск (Екатеринбург), потому что там как раз закончил мединститут мой двоюродный брат — сын того самого дяди-врача. Так что в этом городе у меня была родная душа и вместе с тем человек, который мог меня как-то сориентировать в том, что касается медицины. В институт я поступил с первого раза. Жил в общежитии, учился, работал. Прожил в этом городе больше тридцати лет.
Однажды старый дворник научил меня правильно мести
— Как вы сейчас вспоминаете школьные и студенческие годы? Это было трудное время или, наоборот, было проще, чем сейчас?
— Школьные и студенческие годы не могут быть трудными. Они могут проходить в непростых обстоятельствах, но по восприятию это всегда молодость, энергия, насыщенное общение с ровесниками. То воспитание, которое я получил среди сверстников в поселке Ильич, было специфичным: мы очень хорошо понимали, что такое смысл жизни, что такое жизненная борьба, что такое взаимоотношения, товарищеская взаимовыручка, что такое честь. Мы воспитывались на улице — там ложь никому не прощалась. Закалялись и бойцовские качества, и характер. Должен сказать, что из этой детворы вышло много интересных людей — состоявшихся в профессии, состоявшихся в жизни. И для меня это тоже тот фундамент, который меня в дальнейшей жизни укрепил.
Если говорить о студенческих годах, там крайне мало было каких-то гадостей, пакостей, неприятностей — гораздо больше было созидания, юношеского задора, максимализма. Отсутствовала боязнь чего-либо.
Хотя жить приходилось, конечно, напряженно, учитывая, что стипендия была 26 рублей. Приходилось подрабатывать вечерами: на младших курсах — погрузка-разгрузка, на средних — медбратом. А когда стал ассистентом кафедры, кандидатом наук, в 6 утра выходил с метелкой — работал дворником, потому что нашей молодой семье нужно было выплачивать взносы за кооперативную квартиру. В 8 утра заканчивал, принимал душ и бегом на работу — к студентам, в операционную, в деканат. Так что имею навык работы с метлой…
— А он вам когда-то еще пригодился, хотя бы в чем-то?
— В жизни пригождается все — абсолютно. В конкретном случае не само умение обращаться с метелкой пригодилось, а те уроки, которые с этим были связаны. Помню, на соседнем со мной участке дворничал дед — лет семьдесят ему было, а может, даже больше. Я молодой, здоровый, а он старик,— и вот каждый раз мы одновременно начинали с ним, и через некоторое время он непременно оказывался впереди меня. «Как же так?» — думаю. Однажды он меня подозвал и стал наставлять, как правильно мести.
И я это запомнил на всю жизнь, потому что именно тогда, наверное, до конца понял: нет плохих профессий — просто в любом деле крайне важно быть профессионалом.
И к тому деду у меня осталось огромное уважение.
На самом деле любые навыки получать полезно — даже те, которые не имеют никакого отношения к твоей работе. Ты становишься крепче, ты меньше боишься, тебя не останавливают неожиданные сложности. И в итоге ты становишься способным преодолевать серьезные трудности без распада личности, без трагизма и без паники.
— Кого из преподавателей вы могли бы назвать своими настоящими учителями?
— Если брать школу, то это, безусловно, два великих немца — Виктор Андреевич Утц и Эрвин Николаевич Бланк. Виктор Андреевич был физиком, гениальным человеком, кандидатом физических наук. До ссылки он жил где-то в Москве или Подмосковье, преподавал в вузе. Это был такой двухметровый спокойный гигант, у которого самый последний двоечник знал физику на три балла железно, притом что как учитель он никогда не повышал голос.
А Эрвин Николаевич Бланк — математик. Сейчас он живет в Германии, ему около ста лет. Он был выходцем из Тбилиси, блестяще образованным, но не менее важно то, что мы видели в нем очень увлекающегося человека, — он интересовался буквально всем. Дом его кишел учениками: в одном углу занимались математики, в другом — шахматисты, в третьем — кто-то еще.
Мы с ним готовили к всесоюзным конкурсам разные интересные вещи: помню, карту делали с лампочками — чтобы там все подсвечивалось, загоралось. Дети для него были энергетической подпиткой, и мы тоже тянулись к нему. Кроме того, он серьезно увлекался спортом и нас увлекал за собой: у него во дворе мы занимались настольным теннисом, под его руководством играли в волейбол. Позже он стал тренером женской сборной Казахской ССР по волейболу! Такой феноменальный человек.
А в мединституте меня ожидала встреча с мощной плеядой свердловских докторов. Хирургическая школа, терапевтическая школа, мощнейшая рентгенология, школа нейрохирургов — одна из лучших в стране… Василий Иванович Климов, который был у нас ректором,— фронтовик, хирург, удивительная личность. Проректор Виталий Степанович Полканов, с которым я работал в деканате,— человек с уникальными управленческими способностями, именно рядом с ним я прошел свои управленческие университеты. Тут долго можно перечислять: что ни человек, то личность.
Я родился после Рождества, поэтому меня назвали Христо
— Что представляет собой сегодня греческая диаспора в Москве? Чем она живет, как поддерживается взаимодействие с исторической родиной?
— Греческая диаспора, как и все остальные, претерпела события лихих 90-х годов. В результате на сегодняшний день мы имеем внутри нее несколько обособленных групп, сложившихся по интересам. Есть Греческий культурный центр, который занимается словесностью и предоставляет возможности изучения языка.
У них широко поставлена работа: выписывают из Греции учителей, есть, помимо лингвистического, историко-образовательное, лекционное направление. Кроме них есть группа, которая занимается темой геноцида и всей спецификой понтийской темы. Есть женская группа «Агапе» и некоторые другие.
— Есть диаспоры более замкнутые, в которых люди очень тесно связаны друг с другом: «внутренние» браки, безоговорочная поддержка «своих». А есть, наоборот, более открытые. Что в этом смысле можно сказать о греческом сообществе?
— Можно сказать, что если встретились два грека — это, как минимум, две философии, две идеи и две партии, поэтому никакая замкнутость здесь невозможна в принципе. Система демократии рождена в Греции, и любое греческое сообщество может существовать только на основании проповеди свободы личности — это основа нашей национальной идентичности.
Сейчас мы пытаемся скоординировать всю работу в некое единое русло. Но мой принцип — ничего не ломать. Поэтому все эти самостоятельные группы будут существовать и дальше, просто будем делать совместные, объединяющие проекты.
— Как сейчас в греческой диаспоре с традициями веры? Все-таки российские греки — это православные люди?
— Конечно. Именно греки основали православие и подарили его Руси. Вера нас держала и держит. У понтийских греков всегда было правилом: сначала строилась церковь, потом — деревня. Это было залогом выживания, самоидентификации.
— Да, но мы ведь говорим о российских греках, то есть в основном о людях или потомках людей, переживших гонения советского времени…
— Для нас эти гонения были немного другими: нас гнали не из-за веры, а из-за национальности. Религиозности эти преследования касались в меньшей степени. У нас дома всегда была икона в красном углу, всегда горела лампада, главными праздниками в году были Рождество и Пасха.
Кстати, я родился 13 января, вскоре после Рождества, поэтому меня назвали Христо. Родители крестили меня в младенчестве, все было как положено. Сейчас я не могу сказать про себя, что я церковный человек,— про богослужения, обряд знаю не глубоко. Но хожу в церковь, и основные принципы моей жизни построены на христианских ценностях.
